Культура русского старообрядчества XVII – XX вв. Издание третье, дополненное - Кирилл Яковлевич Кожурин

больше имеет авторитета для мужиков же, нежели всякий священник. Разумеется, для отвращения злых последствий раскола нужны другие, радикальные средства, а не насильственные или полицейские»[158].

Здесь в Аксакове еще говорит чиновник Министерства внутренних дел, но этот чиновник уже понимает, что одних полицейских мер для успешной борьбы со старообрядчеством недостаточно. В письме от 27 декабря 1848 года подход автора резко меняется. После посещения Измаила Аксаков отмечает: «Русские здесь, можно сказать, почти все старообрядцы, имеющие тайные сношения с Серакеем, Старою Славою, Журиловкою, Каменкою и другими русскими деревнями по ту сторону Дуная, в Турции, где свободно им вероисповедание и где теперь живет „новое духовенство“, как они выражаются. Я говорил с одним из умнейших между некрасовцами стариков, прямо, откровенно, и он мне сообщил много драгоценных известий! Некрасовцы не отуречились, хотя язык и быт Турции им хорошо знакомы. Те, которых удалило туда одно религиозное убеждение, при малейшей свободе в этом отношении воротились бы с радостью в Россию; но не должно смешивать их с малороссиянами и другими беглыми, казаками и запорожцами, перешедшими туда. Можно также быть уверену, что при дальнейшем стеснении веры все переправятся за границу»[159].

Отдельное внимание И. С. Аксаков уделяет подробностям быта и специфике межнациональных отношений. Посетив Вилков, он пишет: «Общество делится на малороссийское и великороссийское, или на православное и старообрядческое; под именем великороссиян разумеются здесь одни раскольники. И те, и другие живут между собою согласно, разделяя, впрочем, посад как бы на две части в отношении своего размещения. <…> Великороссияне говорят самым чистым русским языком, каким не везде говорят даже около Москвы. Что за народ эти великорусские вилковцы? Все молодцы, у всех умные лица, но все как-то важны, степенны, грустны; ходят они в русском платье, женщины (а какие славные женщины!) в сарафанах». Автор письма подмечает и тонкую связь между родом занятий местных старообрядцев и их духом: «Вода – их стихия. <…> Люди, имеющие дело с морем, с этою вольною стихиею, имеют и дух вольный»[160]. Впоследствии И. С. Аксаков не раз будет возвращаться к проблеме раскола и старообрядчества, в том числе и в открытой печати.

Другой представитель русской консервативной мысли Константин Николаевич Леонтьев, встречавшийся со старообрядцами-некрасовцами во время своей консульской службы на Балканах, очень высоко отзывался о них. Впоследствии в одной из своих журнальных статей он напишет: «Да, мы находим староверов очень полезными. Они либеральны не в принципе, они смотрят на свободу только как на средство для целей более глубоких и более почтенных, чем цели и претензии общеевропейского индивидуализма, приводящего общества к расслаблению, людей же к однообразию и безличности.

Мы готовы привести также при этом и слова другого человека, русского монаха (т.е. члена господствующей церкви и члена очень деятельного). Он говорил нам так: «Это истинное смотрение Божие, это староверчество наше. Без него куда бы только не ушли некоторые члены нашего духовенства…»»[161]

Особое место занимала старообрядческая тема в творчестве великого русского писателя Федора Михайловича Достоевского, который считал явление старообрядчества глубоко знаменательным для русской национальной жизни. «Впервые церковный раскол как специфическое явление русской народной жизни начал серьезно интересовать Достоевского в сибирской ссылке, хотя существуют свидетельства, что еще в 1840-х годах, будучи петрашевцем, он искал сближения со старообрядцами. Годы, проведённые в омском остроге, где он имел возможность наблюдать большое разнообразие человеческих типов, жизненных укладов и религиозных обрядов, сблизили писателя с простыми людьми. Он с большим интересом изучает их духовные религиозные искания»[162].

Можно не сомневаться, что именно под влиянием живого общения со старообрядцами в «Записках из Мертвого дома» (1864) впервые появляется важнейшая в творчестве Достоевского идея принятия добровольного страдания. Эта тема в дальнейшем получит свое продолжение в образе старообрядца-бегуна Миколки из «Преступления и наказания», готового взять на себя убийство, совершенное Раскольниковым (кстати, сама фамилия главного героя этого романа тоже далеко неслучайна). Большое влияние на творчество Достоевского оказали и философско-исторические идеи старообрядца-поморца (впоследствии перешедшего в единоверие) К. Е. Голубова, издателя и редактора журнала «Истина», издававшегося в Иоганнисбурге (Восточная Пруссия) в 1866—1868 годах. Это влияние, в частности, отразилось в публицистике великого русского писателя и в романе «Бесы».

О глубоком интересе Достоевского к теме церковного раскола свидетельствует его письмо к Н. А. Любимову от 16 ноября 1866 года, в котором он рекомендует для публикации в «Русском вестнике» «драматическую сцену из старообрядческого быта» А. Н. Майкова «Странник». «Три лица, – пишет он, – все трое раскольники, бегуны. Еще в первый раз в нашей поэзии берется тема из раскольничьего быта. Как это ново и как эффектно!» Жена писателя А. Г. Достоевская в «Воспоминаниях» свидетельствует, что в библиотеке писателя «много было серьезных произведений по отделам истории старообрядчества». В сохранившемся счете Ф. М. Достоевскому из книжного магазина А. Ф. Базунова от 29 августа 1862 года указаны следующие книги по расколу: «Раскольничьи дела» Г. Есипова, «История Выговской старообрядческой пустыни» Ивана Филиппова, «Раскол» А. П. Щапова, «Рассказы из истории старообрядцев» С. В. Максимова. Широкую осведомленность в различных старообрядческих согласиях обнаруживает Достоевский в статье «Лорд Редсток», опубликованной в «Дневнике писателя» за март 1876 года. Здесь утверждается, что в философской основе всех старообрядческих религиозных разногласий и споров «лежат иногда чрезвычайно глубокие и сильные мысли»[163].

В статье «Два лагеря русских теоретиков» (1862) Достоевский, пытаясь разобраться в том, «что произвело русский раскол», упрекает славянофилов, которые «не могут с сочувствием отнестись» к последователям Аввакума, и опровергает точку зрения на раскол западников: «Ни славянофилы, ни западники не могут, как должно, оценить такого крупного явления в нашей исторической жизни. Они не поняли в этом страстном отрицании страстных стремлений к истине, глубокого недовольства действительностью». Церковный раскол и упорство старообрядцев в отстаивании своих убеждений, принимаемое западниками за проявление «дури» и «невежества», Достоевский оценивает как «самое крупное явление в русской жизни и самый лучший залог надежд на лучшее будущее»[164]. Как отмечает исследовательница творчества Достоевского В. Ф. Соколова, «все это говорит о том, что в поисках нравственно-этического идеала и путей обновления русской жизни Достоевский стремился найти духовную опору в подлинно национальной культуре сторонников „древлего благочестия“»[165].

Владимир Сергеевич Соловьев в статье 1881 года «Когда был оставлен русский путь и как на него вернуться?», написанной по поводу «Заметки о внутреннем состоянии России» К. С. Аксакова, высказывает ряд глубоких мыслей относительно старообрядческого вопроса. «Петр Великий – это государственная власть, ставящая себя вне народа, раздвояющая народ и извне преобразующая быт общественный; грех Петра Великого – это насилие над обычаем народным во имя казенного интереса – грех тяжкий, но простительный. Патриарх Никон – это церковная иерархия, ставящая себя вне церкви, извне преобразующая быт религиозный и производящая раскол, грех здесь – насилие жизни духовной во имя духовного начала, профанация этого начала – грех против Духа Святого… Никонианство состоит, конечно, не в трехперстном сложении и не в трегубой аллилуйе, оно состоит в том ложном римском начале, по которому Истина и Благодать Христова, будучи собственностью и привилегией церковной иерархии, могут принудительно навязываться ею остальной церкви как безгласному стаду, и религиозное единение всех может достигаться средствами насилия»[166].

Василий Васильевич Розанов, взгляды которого на раскол и старообрядчество не раз менялись (вплоть до прямо противоположных) на протяжении его творчества, пожалуй, ближе всего подошел к пониманию этого вопроса в статье «Психология русского раскола». «Есть две России, – писал в этой статье Розанов – одна – Россия видимостей, громада внешних форм с правильными очертаниями, ласкающими глаз; с событиями, определенно начавшимися, определительно оканчивающимися, – «Империя», историю которой «изображал» Карамзин, «разрабатывал» Соловьев, законы которой кодифицировал Сперанский. И есть другая – «Святая Русь», «матушка-Русь», которой законов никто не знает, с неясными формами, неопределенными течениями, конец которых непредвидим, начало безвестно: Россия существенностей, живой крови, непочатой веры, где каждый факт держится не искусственным сцеплением с другим, но силой собственного бытия, в него вложенного. На эту потаенную, прикрытую первой, Русь – взглянули Буслаев, Тихонравов и еще ряд людей, имена которых не имеют никакой «знаменитости»,